Внутренняя противоречивость и многогранность,
личностная вовлеченность и ответственность, борьба с научной дискурсивностью
и однозначностью – вот те моменты, характеризующие рассмотрение
всякой проблемы в русле экзистенциальной психологии.
Систематический анализ,
как известно, не является козырем экзистенциальной психологии,
поэтому при написании этой работы представляется возможным избежать
хронологической последовательности в развитии взглядов (от Л.
Бинсвангера и П. Тиллиха к С. Мадди и А. Лэнгли). Тем более, что
подобный способ рассмотрения оказывается по сути своей противоречащим
экзистенциальной традиции, неотъемлемой максимой которой является
установка на историчность и диалогичность. Иными словами, сама
логика рассмотрения обладает нудительной силой, навязывающей форму
диалога Я-Ты, когда представляется возможным сместить акценты
с монолога однозначности на мозаичность и полифонию разных голосов,
когда впервые только и появляется возможность быть услышанным
или, в нашем случае, дать возможность быть услышанным.
Избрав эту точку в качестве
отправной, необходимо дополнить общий контекст рассмотрения центральной
проблемы – проблемы тревоги. Этот контекст в самом общем виде
можно определить как экзистенциальный, т. е. феномен тревоги как
экзистенциальный феномен. Для того, чтобы удержаться в таком способе
понимания, нужно определить, в чем заключается подлинный экзистенциальный
статус тревоги. Как соотносятся бытие и тревога, что содержит
в себе тревога, что позволяет рассматривать её в качестве таковой.
Ответы на эти вопросы
не могут быть однозначными, хотя всегда проще отделаться поверхностным
вариантом: тревога – это осознание нерешенных конфликтов между
структурными элементами личности. Но такое понимание вряд ли открывает
для нас что-то убедительное.
Экзистенциальное понимание
тревоги связано, прежде всего, с отношением бытия к небытию. Тревога
– это та базовая категория, которая позволяет сделать это отношение
более наглядным. Осознание возможности бытия-небытия – это и есть
состояние тревоги, вытягивающее человека из линейности временной
перспективы в том смысле, что простое планирование будущего оказывается
невозможным. Человек ощущает этот нудительный характер тревоги,
благодаря которой для него открывается возможность установиться
в качестве такового.
Позитивная функция тревоги
заключается в том, что она как бы маркирует для человека возможность
быть. Тревога открывает ему глаза на его уникальность и незаменимость
в бытии. Или, выражаясь словами М. Бахтина, впервые только и приоткрывает
позицию «не-алиби в бытии». В противовес негативному способу понимания
тревоги, как состояния, которое необходимо преодолеть и чем быстрее,
тем лучше, экзистенциальное понимание утверждает противное: тревогу
невозможно преодолеть. П. Тиллих в работе «Мужество быть» вводит
схожее представление: «Мужество не устраняет тревогу: тревога
экзистенциальна, и её невозможно устранить. Мужество – это самоутверждение
«вопреки», а именно вопреки небытию. Тот, кто действует мужественно,
принимает в своем самоутверждении тревогу небытия. Тревога толкает
нас к мужеству, так как альтернативой мужеству может быть лишь
отчаяние. Мужество сопротивляется отчаянию, принимая тревогу в
себя». Этот небольшой, но необычайно глубокий пассаж иллюстрирует
принципиально иной способ понимания не только отдельно взятого
феномена тревоги, но и предназначение человека, как существа самоустанавливающегося,
принимающего себя во всей своей уникальности и единственности.
Отсюда возникает и смена психотерапевтических установок – переход
от тотальной самоотстраненности и редуцированности к целостному
самопринятию и самоутверждению.
Рассмотрение тревоги
было бы не полным, если ограничиться указанием лишь на её позитивную
направленность. Безусловно, тревога содержит в себе опасность
трансформироваться в страх, посредством чего запускается механизм
неврозообразования.
Человек может устранится
от самопринятия и самоутверждения, убежав в невроз. Невроз в данном
случае – это способ самоукрывательства. Он дает возможность спрятаться
от небытия, но в тоже время, убегая от небытия, человек бежит
и от возможности подлинного бытия, чем запускает цикличный механизм
саморедуцирования. Тревога – ее внешняя фиксация – страх – самоограничение
– последующее усиление тревоги – итак по кругу. Невротик оказывается
помещенным в фантомный мир, подлинная реальность его жизни становится
для него практически недоступной. Он находится в постоянном конфликте
с реальностью, которая представляется ему болезненной и травмирующей.
Как пишет П. Тиллих: «Ограниченное и фиксированное самоутверждение
невротика и охраняет его от невыносимого давления тревоги, и разрушает
его, обращая против реальности, а реальность против него, вновь
вызывая невыносимый приступ тревоги».
Важный момент, какой
здесь следует отметить, невротик утрачивает специфически человеческое
качество – экзистенциальную открытость миру, игнорируя которую,
человек выпадает из своей причастности бытию, из своего «бытия-в-мире»
(Л. Бинсвангер). Мир распадается на отдельные фантомы, теряя свою
целостность; утрачивается специфически человеческая заброшенность
в мир. Такое состояние М. Бахтин характеризует как «неспособность
к диалогу».
Наметки психотерапевтической
стратегии работы с неврозом и невыносимостью тревоги имплицитно
содержатся в наших рассуждениях и, тем не менее, попытаемся их
выразить более отчетливо. Психотерапевтическая помощь в ее экзистенциальном
варианте предполагает диалогичность, которая открывает для пациента
возможность признания своей уникальности и принятия ответственности
за свою жизнь.
Подводя итог, следует отметить, что экзистенциальное
рассмотрение феномена тревоги обнаруживает принципиальную несводимость
к однозначности понимания, в том смысле, что тревога заключает
в себе возможность выбора - свободу. Как на то указывает Р. Мэй:
«Появление свободы тесно связано с тревогой: возможность свободы
всегда вызывает беспокойство, и способ встречи с тревогой определяет,
пожертвует ли человек свободой или утвердит её». Иными словами,
тревога как возможность человека быть.